У порога на выброс

Храм -- замедленный взрыв. 
В эпицентре, башку задрав,
человечек глазеет в ужасе и восторге,
как угрюмый свод
сам себя разомкнет вот-вот,
от святых оставляя блестки глаза и шкурки.
Как мерцает сквозь пыль
сила власти и красоты --
будь подобен рыбе, хлопай ртом изумленно.
Дикий смальтовый фарс
упирается в контрфорс
и стихает, 
и стекает вниз по колоннам.

как за вороновым полем на хуёвой горке
мышь полёвка дочкам шьет к платьицам оборки
юбки пышны платья жёлты иглы тонки юрки
будет свадьба хороша у меньшой дочурки

всю округу огласим писком воем рёвом
гости сядут песни петь в шесть рядов по рёбрам
светляки танцуют вальс марш гремят цикады
мы так рады видеть вас
рады рады рады

эх невеста весела и жених неробкий
молодые заживут в черепной коробке
больно хата хороша
будет место для мышат
вся поляна как в цветах
в ярких жёлтых лоскутах

трясогузки мчат на юг неизменным курсом
тише мыши я пою охнем и закусим
каплю маковой воды яблочком неспелым
посыпаем молодых
пеплом пеплом пеплом

Пришедший потеет,
клетчатый мнёт засаленный,
дышит тяжко, не сбросил еще маеты вокзальной.
А у хозяина белая печь с изразцами,
стол мореного дуба, ниша с ларцами.

Хозяин выходит выспавшийся, степенный.
Пришедший ныряет к нему дельфином,
брызгая пеной.
Кровати панцирные голодают, начальник,
беснуются, бьют копытом, визжат ночами,
нянечке ногу отгрызли третьего дня,
едва откачали.
Чавкают сливами стылые душевые,
надобны свежие, теплые и живые.
Кто говорил, жратвы хватит с горочкой,
уж не вы ли?
Пришлите молочных новеньких
тыщу другую,
а мы вам старших сторгуем.
Ими стальные хрустят,
только забрасывать успевай.

Хозяин колонна черная,
на колонне
хмурится голова.
Какой я тебе начальник, убогий,
уймись уже, проходи, отдохни с дороги.
Чаю выпей, стальные сыты
и не твоя забота,
беды ваши уладим, вышлем пока кого-то,
вы пока продержитесь месяц-другой.
Дальше закон продавим -- хлынут рекой.
Там уж не то что от голода вас избавим,
сможешь тропинки на даче мостить
зубами.

Приезжий пятится, крестится,
не может остановиться,
отвергает и чай, и коньяк,
и суп из домашней птицы.
Думает: вроде старинный дом,
а не скрипят половицы.
Идет, не оглядываясь, к подъехавшему хюндаю,
шеей чувствует -- наблюдают.

Хозяин гудит в телефон:
день добрый, у нас всё в силе?
Поглаживая занавесочку
в русском стиле.

У моей
улицы
от ремонтных работ
трещины,
все её рёбра, все повороты болят.
Вдоль моей улицы,
в красных крестах, присмиревшие,
приговорённые тополя.

На моей
улице,
лопоухие, длинные
дети в зелёной форме
из Чернышевских казарм.
У ворот
женщины
с булками, мандаринами.
Дети выходят к объятиям,
мнутся, прячут глаза.

Как в пионерлагере,
ну не целуй, не мучь его,
он уже взрослый, смотрят же,
смотрят же пацаны.
Скоро им всем
экскурсия:
сквозь города дремучие,
прямо с моей улицы --
к краю страны.

И пойдут, хмурые,
строимся, дети, парами.
Тех, кто отстал, ласково подтолкнём.
В спину бьют маршами,
щупают мрак фарами,
поп с кадилом по следу
прёт,
как отец с ремнём.

В южной земле здорово
всходят мятные пряники --
землю везут родичам,
всё для своих, в дом.
На сувенир, горсточку
маме,
горстку племяннику.
Кто наберёт подошвами,
кто наберёт ртом.

На моей улице
моют асфальт вечером.
Хор за стеной с грохотом
страшно вопит гимн.
Слить бы финал,
Господи,
чтобы сказать нечего,
слабый чтобы,
вне логики,
чтобы он был другим.

Вручили открытку, грамоту и часы, большие, с орфографической в гравировке. Трамвай в полутьме смотрел на него, как сыч, белесыми плошками фар. Он ушел, неловкий, впервые почувствовав вес стариковских ног, впервые себя увидев в ночных витринах. Деревья шептали вслед, как в плохом кино: "Ну всё, пересох -- и знаешь это, не ври нам".

Он встал в понедельник, вышел во двор сидеть, дышал и моргал на лавочке под рябиной. Проснулся во вторник, вышел во двор сидеть, кормить черствой булкой выводок голубиный, ходить вдоль аллеи: лавочки и фонтан, коляски и собачонки. Проснулся в среду, побрился и причесался, достал наган и двинул в своё депо, не спеша, к обеду.

"Ну что ж, проходи, трудолюбие не порок, заглядывай после смены, выпьем по кружке", -- промямлил начальник, нервно лучась добром и глаз не сводя с парящей у носа мушки. Тут просится лирика: новенькая листва, за красным вагоном шлейф из детского смеха. Но он просто взвел курок, просто сел в трамвай, поправил фуражку, выдохнул и поехал.

Дальнейшее мы узнали из новостей. Он шел напролом, вопила Волоколамка, тащили четвероногие всех мастей весенних хозяев, как бурлаки, на лямках. Угрюмые серые рыцари в камуфле толпились на остановках, кричали в рупор. С отчаянным звоном он въехал в весенний лес, где ветки хлестали бока трамвайного крупа. Стрелял на Пехотной в воздух, вопил "ура" и улицу чьей-то свободы с разгона резал, вознесся с моста Восточного сразу в рай, минуя канал, просто вздернув на небо рельсы.

Ну да, сочиняю. Хочу приукрасить быт. Но я над собой работаю -- вру всё реже. На первой же остановке он был убит. Как пишут в газетах “блокирован, обезврежен”. Я еду трамваем, дряхлым, совсем пустым железным китом: днем ты криль, но в ночи — Иона. Вот голос в динамике дернулся и застыл, подстреленный треском помех и трамвайным звоном.

А может, останемся?
спрашивает Толстяк,
вот просто зависнем на острове,
как обычные,
работать начнём, с моими боками бычьими
могу быть цистерна, тумба,
с водою бак.

Угу, зависнем, начнём,
говорит Малыш,
я выкрашусь в рыжий,
стану как рыба-клоун.
Нас будут встречать учтивым
низким поклоном.
Ты сам-то веришь во всё,
что тут говоришь?

Скажи ещё пожениться,
рожать петард,
выращивать хризантемы
огромные от радиации.
Твой рейс -- до дождя в четверг,
попробуй остаться,
а мне никуда не деться.
Пора на старт.

Каравай-каравай,
мы сидим по краям каравая
и от края до края вскрываем,
закатом кровавя.
И тропинка, как рана
кривая, от края до края,
от тревоги-ноябрьские-кроны
до паники-сорваны-краны.

Каравай-каравай,
с полотенца под свод домовины.
Режем на половины,
и каждую на половины.
Всяк,
отведавший хлеба Иванова,
станет Иваном.
Мы берем по куску,
крепко солим,
виной запиваем.

Каравай-каравай,
черный боб в чьем-то ломтике
скажет о чем нам?
Кто проглотит его
и, петляя, уйдёт обреченным?
Ты проглотишь его,
и, петляя, уйдёшь обреченным,
под разделку расчерченным
вниз от плеча
до печенок.

Вот такой ширины,
вот такой глубины, да на сотню.
Серый ломтик
февральской брусчатки,
посыпанный солью.
Память выдохнут свистом,
вступают бойцы и паяцы.
Черный боб тихо дремлет внутри,
будет время --
пробьётся.


--------------------------------------------
И здесь же, чтобы не потерялось, перевод.
Автор перевода -- Дмитрий Никишин (г. Киев)

***
Коровай-короваю
Сидимо по краях короваю
І від краю до краю вскриваємо
кривавлячи заходом сонця
І стежинка, мов рана
Крива, і від краю до краю
Від тривог листопадових крон
До паніки зірваних кранів

Коровай-короваю
З рушника та під спід домовини
Ріжемо на половини
І кожну ще на половини
Той, хто спробував хліба Івана
Сам стане Іваном
Ми беремо шматки
Міцно солимо
Виною запиваємо

Коровай-короваю
Чорний біб у чийсь скибочці
Скаже про що нам?
Хто його проковтнЕ
І, петляючи, піде прирЕченим?
Ти його проковтнЕш
І, петляючи, підеш прирЕченим,
Під розділку розчЕрченим
Вниз від плеча
До печінок.

Ось такої ширини
Ось такої глибини, та на сотню
Сіра скибка
ЛютнЕвого бруку
Що посипана сіллю
Пам"ять видихнуть свистом,
Бійці та блазні постануть
Чорний біб тихо спить всередині
Час настане -
проб'ється.

Кто из них
оставил ему лазейку,
бесполезно теперь гадать.

Он приходит.
Садится.
И шепчет: зенки
подымите-ка, вашу мать,
на меня.
Что-то счастливы вы не слишком,
даже Май, и тот помрачнел.
Ну, смелей,
рассказывайте, братишки.
Кто душил?
Кто стоял на дне
этой ямы, когда вы её копали?
Кто командовал?
Кто тащил?
Август,
хватит реветь,
не позорься, парень,
выключай-ка сложные щи,
всё равно не поверю,
что был не в курсе.
Хорошо, что все собрались.
Подойдите ближе -- брат не укусит,
брат готовит другой
сюрприз.

Первым падает Март,
некрасиво, на бок,
обхватив руками живот.

Истеричный Декабрь визжит,
как баба.

Август плачет.
Ноябрь пьёт
напоследок
из мятой и ржавой фляжки
свой отвратный дешёвый ром --
тянет время, как может,
но тоже ляжет,
вслед за Маем и Сентябрём.

Хладнокровный Январь
только после третьей
оседает в сугроб.
Июль
и Апрель
закрывают глаза,
как дети,
будто это спасёт от пуль.

"Лучше целься,
держи пистолетик ровно" --
ржёт Июнь, но во взгляде -- страх.

Вся в калиновых каплях,
листвой багровой
истекает Октябрь. Сестра.
Чуть заметно дышит,
но постепенно
остывает.
Темнеет взгляд.
На лице не тают белые перья
победившего Февраля.

Теле-СМИ сговорились -- молчат о бойне
на поляне в темном лесу.
Все синоптики блеют в эфир "спокойней",
факты путают,
чушь несут.
В соцсетях некий дурень спамит
коротким
сообщением на стене:
Запасайте консервы, дрова и водку.
Впрочем, можно уже и не.

Собирается тщательно,
ордена прикрепляет к лацкану,
рукава и воротники расправляет ласково.
Надевает туфли, платок, берет костыли
и уходит в заднюю дверь, чтоб не засекли.

В центре, возле продмага, памятник,
дальше кладбище --
далеко,
спасибо погода пошла на лад ещё...
Взрослые смотрят молча,
дети кричат:
"Мама, мама, гляди, у старухи снова парад".

У старухи парад, всё правда,
сольное шествие.
Года три назад шли колонной: она и шесть её
не сказать друзей,
вернее будет -- родных.
Четверых с тех пор схоронили,
двое больны.

Нынче нужно идти за всех.
Вдоль домов покошенных,
мимо женщин и мужиков, и коров и кошек их.
Если бросить ныть,
не такой уж и дальний путь.
Доползёт как-нибудь.