У порога на выброс

Бабка вставала ночами, хотела ехать куда-то.
Когда просыпалась взрослой -- одевалась сама и шла.
Мы поймали ее однажды уже на краю села,
и еще удивлялись, откуда сила солдата
в этом зяблике,
в ней же сердце видно наполовину,
как через истлевшую мешковину.
А когда просыпалась девочкой Нюрой,
молочной, малой,
рыдала, захлебываясь,
просилась к маме,
к зимующим в доме козам
за теплую печь.
И вот тут её было не угомонить,
не отвлечь.

Пёс, едва теплело на улице, начинал таранить ворота,
принимался делать подкоп, скулил, выкликал кого-то.
Мы распахивали калитку, он мчался до поворота
и стоял там, растерянный,
сам не зная, что ищет,
брёл понуро обратно,
неделю отказывался от пищи.
А потом ничего, приходил в себя,
целый год был нам славным псом.
Но весной повторялось всё.

Часто снится: иду в степи,
с каждым шагом в неё врастая,
чужой невесомой поступью, бесшумно, как лис.
И какие-то первые встречные
со смутно родными чертами
говорят мне:
"Что-то ты долго, мы тебя заждались".

Вскакиваю на вдохе, судорожном, свистящем,
три минуты соображаю, кто я и где.
Я найду вас, приеду, но пока еще много дел.
Нужно лелеять своих,
выбрасывать вещи,
греться в желтых заплатах света
на сизом снегу у дома --
второклассником, потерявшим ключи;
тормошить обессилевшего:
поднимайся, давай, идём, а,
говори со мной хоть на рыбьем,
главное, не молчи.
Я отвечу по-рыбьи: помашу тебе плавниками,
потанцую на льду, смешно похлопаю ртом.

Где-то в серых волнах ковыля
есть нагретый на солнце камень.
Но к нему я пойду потом.

мы ждали этого лет пятнадцать
с тех пор как начали разминаться
с тех пор как каждый
обзавёлся е-мейлом
е-мейл не лучше послания мелом
на асфальте
прошел дождь
и всё и букв не найдешь

дэвида брина приводя в пример
мы ждали но не принимали мер
на форумах
потом в блогах
потом в соцсетях
остервенело переливали страх
в чудовищно остроумные
язвительные эссе

о том как исчезнем все

выглядит и правда тупо и странно
убогие вцепились в свои экраны
сидят
горбятся
клавишами цок-цок
нет бы ближнего добивать в висок
нет бы ближнего целовать в висок
нет бы свергнуть тиранию вымыть посуду
выдолбить лодку побывать всюду

так и сидели бы
спина колесом плоский зад
пальцы не разгибаются
а глаза
красные слезящиеся под каждым чирей

но нас спасли отключили
и разлучили

ну расскажи теперь
как мы были родными
я даже не знаю твое настоящее имя
знаю только
что ленишься расставлять запятые
не разбавляешь чай ждешь пока остынет

ставишь кучу смайлов одного не хватает
передать как все дымится и тает
когда улыбаешься там
на том берегу текста

было сто друзей и следа не найдешь
тех ста

вот пишу тебе на бумаге
пишу в пустоту
на заглавных мизинец тянется к шифту
и ручка падает
потому тут только строчные

вот и всё пора отправлять
посмеялись поныли
рисую в углу кнопку [save]
нервно жму на неё раз шесть
кнопки отмены нет
а лишние строки есть
густо закрашиваю
но всё-таки можно прочесть

[неправда что мы исчезли совсем
я дышу я есть до сих пор
я набор бесполезных знаков
зато красивый набор]

раньше это письмо нашло бы тебя
за секунду максимум две
а до этого за полдня я отправил ящик проверь
а ещё пораньше за месяц или сколько идут поезда
а до этого шло бы год

вот теперь совсем как тогда

я складываю лист пополам
прощай встречает привет
потом ещё и ещё и ещё
чтобы влезло в конверт
ну как конверт просто пачка
из-под сигарет житан
такие курили мы
оставшиеся там
где в мертвых логах плачут хохочут
оставленные одни
аскорбинки
рассыпанные перед каждым
здравствуй
после каждого
извини

=======
И прекрасный перевод Евгении Алексеевой, https://thyme-for-love.dreamwidth.org/
( english )

Остров Яблок уйдёт на дно,
стоит этой луне наполниться
до краёв молоком и льдом,
округлиться, отяжелеть.
Через семь безмятежных снов
в город хлынет морская конница:
сто зелёных, один гнедой.
Каждый сад и каждую клеть
разорвут, разотрут в песок.
Вероятно, ты не поверишь, но
всех живых заберут во сне,
всех, не глядя на статус, стиль
и характер. Море в висок
поцелует каждого бережно
и сомкнёт объятья тесней,
успокоит и приютит.

Накануне, всё обыскав,
возмущенно отвергнув и креп, и флис,
проклиная пояс и лиф,
всё по комнате раскидав,
я наглаживаю рукав,
я готовлюсь к так и не встретились,
собираюсь на не смогли,
наряжаюсь для никогда.
Бесполезная суета,
но счастливая. Засыпающий
остров ждёт, что грядущий день,
будет тёплым и неплохим.
Я спешу. На пяти листах
я пишу про остров тебе, ищи:
будут наволочки в воде,
рыбки, яблоки и стихи.

Но пока, за неделю до,
остров дышит, хохочет, пьянствует,
свадьбы мчатся, зевают псы,
где-то лихо скрипит матрас,
и наследники делят дом,
и супруги сервиз фаянсовый
бьют с досады, и некий сын
подворотен, он всех бы спас,
чует смерть и твердит о ней,
только кто же услышит вздор его.
Он единственный не заснёт,
он увидит, как тонет сквер,
он узнает морских коней
и успеет подумать "Здорово,
бедняку на старости лет
подфартило занять партер".

Красный всполох огня
выхватывает из мглы
силуэт персонажа:
погоня, горящий лес.
В этот раз ему повезёт --
прилетят орлы,
в крайнем случае --
Чип и Дэйл или МЧС.

Нам не нравится
в этом вымысле
ничего.
Мы не любим сам принцип,
а принцип всегда один:
не герой победил,
потому что фильм про него --
это фильм про него
потому,
что он победил.

Но у нас тут не Голливуд,
ходовой сюжет --
бесконечный Тарковский
в бархатной тишине.
Этот фильм обо мне,
если жухлый негромкий свет.
Этот фильм о тебе,
если света как будто нет.

Вот затылок в прицеле камеры,
съемка с рук,
персонаж слишком долго в кадре.
Пригнись, урод.
Всех, как снегом,
прикроет титрами поутру.
Это честный
и предсказуемый
поворот.

Киноактёры
зримее всех несутся во мглу:
двадцать четыре кадра в секунду,
за кадром кадр.
Так говорил
сумасшедший Рене Лалу --
властелин гигантских улиток
на кружеве сломанных эстакад.

Мы -- не фильм, а дагерротип.
Долго, дорого: ничего
нам не светит, только кровавым --
фотограф в своей каморке.
В старину было модно снимать мертвеца,
как будто бы он живой.
Раз увидел фото -- потом узнаёшь
эти взгляд,
и грим,
и подпорки.

Мы пока без подпорок.
Решившись, дорого заплатив,
проступаем на серебре рассвета,
медленно выгораем.
Засыпай, туганым, посмотри мой сон
про седые косицы ив,
невозможные ирисы,
терпкие яблоки Трой Урая --

есть такое село
в моей любимой глуши,
там угрюмые ангелы после вахты
сушат грязные рукавицы.
Камские воды,
глиняный берег,
полынь,
камыши,
родники в рифлёных следах колёс.
Как напьешься из-под копытца --
станешь джип вороной,
но скорее козёл-уаз:
развороченный бампер, мутные фары,
не закрываются двери.
Тут бывает и не такое, но не о том рассказ,
а о том, как от желтых яблок
светится берег.

Говорят, их нельзя собрать и,
скажем, сварить компот.
То есть можно,
пробуйте, дурни -- смеются местные.
Плод в корзине тоскует о брате,
том, что в траве гниёт,
и умирает
за час --
из малого солнца
в бурое месиво.

"Круговая порука яблок" --
очень авторское кино:
всё трясется, свет контровой
и ничего
непонятно.
Я пытаюсь их снять на память,
раз с собой не захватишь, но
бестолковая камера
видит
только
серебристые
пятна.

О том, что уже началось,
ты узнаешь сразу:
строка затрещит на сломе,
на горьком слове,
и все побегут врассыпную,
как от заразы,
как будто их ловят.

И ты побежишь.
Побежишь, побежишь. Не нужно,
не рви на себе рубаху,
не ври с размаху.
Когда началось,
когда действительно страшно --
любой сдастся страху.

Я буду смотреть тебе вслед.
Ну, не я, а то, чем
я стану: комната форточек,
улей строчек.
Рассеян наш новый взгляд
и бросок неточен --
беги, ты проскочишь.

Мы, лес говорящих дудочек,
город Голос,
останемся, пустим корни,
а то, что в коме
лежит в самом центре,
оно уже надкололось,
нажмём и доколем.

Когда погружаешься в мутную глубину,
прохладную бездну,
мерцающую, голубую,
хочется сбросить маску и утонуть,
сгнить, как корабль, до каркаса,
который потом облюбуют
смешные моллюски,
угрюмые донные рыбы,
немыслимые прозрачные существа.
Хочется стать водой, тогда сквозь неё могли бы
смотреть на дно - видеть небо
и прозревать.

Когда погружаешься в город, в его рассвет
безжалостный, неотвратимый,
сырой и серый,
хочется, чтобы в черной прелой листве,
дрогнуло что-то.
Улочки, трассы, скверы
вздыбились бы, растрескались и поплыли
льдинами вдоль разломов, с собой неся
ошмётки чего-то живого, тонны
бетонной пыли,
столбы, на которых души
расселись и голосят.

Когда погружаешься в рифмы, в весь этот стыд
и страх ворожбы первобытной,
со вкусом мяса,
хочется, чтоб увидавший тебя застыл,
на время забыл дышать, а потом замялся
и стал по карманам шарить,
ища ключи,
кредитку, права, монеты -- какой-то якорь.
В апреле хочется резать, а не лечить
(ну да, эту строчку можно понять двояко).

Становишься восприимчивым к словарю:
любая нелепость -- обломок тайного кода.
Допустим,
вдруг замечаю, что говорю:
"Двадцать второго -- маме четыре года".
Как будто и правда мы празднуем именины,
и мама
четырёхлетняя,
белокурая, в лентах,
лопочет что-то на детском, полузверином,
беспечно сидя у бабушки на коленках.

Не нужно встречаться.
Правда.
Ты уж поверь.
Мне тяжко даже с собой, ни к чему другие.
Ты как себе это видишь?
Я вижу две
щебечущие за чаем большие гири.

Ты греешь мои кошмарные ноябри
инъекциями эмоций,
цветом акаций.
Но вне наших текстов нам не о чем говорить,
поэтому лучше и не пересекаться.

А байки о том, как время ты коротал
над белой степью листа,
и о том, как стать становится старостью,
и о том, как устал.
О том, как мы дышим в такт и думаем в такт,
мне незачем слушать, брат.
Я знаю и так.

У нас что ни факт -- то фарс,
предательство и подлог.
Но каждый, конечно, честен, смешлив и чист.
С тобой говорит Декарт,
со мной -- Набоков и Блок.
Нам есть, что ответить, но мы обычно молчим.

Молчим о бесценной хрупкости, смерти и красоте,
о точных значениях слов
и о силе снов.
Молчим увлеченно, впрок,
за себя и за тех, что множат смыслы,
как в тигров красят слонов.

Мы немы и холодны: ни утюг, ни коньяк
не в силах нас разогреть и разговорить.
Мы как мешки с динамитом,
собственные друзья,
и те не рискуют смотреть, что у нас внутри.

Гордиться нечем. Пора
начать говорить слова.
Учусь: через кашель, удушье и тошноту.
Я чувствую свой прогресс, я знаю "уйди", "давай",
"прости",
"мне без сахара",
"некогда",
"завтра штурм".

В.

Они достают свой возраст
как действенный аргумент.
Как будто кругом не люди, а коньяки,
Как будто есть что-то лучше, чем ждать прилёта комет
и радужных птиц нектаром поить с руки.
Они атакуют скопом в надежде поймать свой шанс
попасть под шумок с тобой на корабль ноев.
Спокойней.
Не делай пауз, но двигайся
не спеша,
оставь им свою улыбку, а остальное
храни в толще темных вод, как древняя крошка Нэсс,
в холодной тиши, где рыбы, вода и камень.
Не нужно бояться пафоса,
он - лучший друг клоунесс.
Кривляйся,
дерзи,
позируй для фотокамер.
Старайся реветь поменьше: испортишь хороший грим,
зачем тебе в двадцать с гаком - ряды морщин?
В тебе мириады сказок, о них и поговорим.
О том, как тебе несладко -- молчи.
Молчи.