У порога на выброс

 — Надо травы написать овце, 

и овощей, — 
думает Нина, глядя на холст оценивающе, — 
Ощипанный натюрморт как-то краше даже,
но что нам заказчик скажет?
Что скажет на это заказчик, ответь, овца?

В пастеризованном
двадцать втором столетии
оружие делают с защитой от детей, как пилюли.
Чтобы, значит, не погибали дети,
когда в душистом мирном июле,
свежайшем мирном апреле или там октябре
пытаются разобрать снаряд, дремавший на пустыре.

Я рою, в грязи по локоть,
ругаюсь на холод сучий.
Я лучший сапёр в стране,
хотя мне почти тридцать пять.
Меня всегда вызывают, если тяжелый случай.
Я лихо вскрываю мину, она начинает бренчать
короткий отрывок из смутно знакомого вальса.
Я снова не подорвался.
А взрослый бы подорвался.

Жмут ладони,
киваю, но чую -- сорванцы внутри нарезвились.
Что-то сместилось, пора убираться из авангарда.
Завтра я встречу тебя,
моя радость, моя уязвимость.
И после меня распознает даже петарда,
брошенная под ноги детьми,
играющими во дворе
в солнечном мирном мае
или там декабре.

На станции Трупная
(переход на Цепной бульвар)
продают открытки в конвертах:
там уже набиты слова,
поздравление деда Мороза:
счастливого Нового года
и Рождества!
Мол, веди себя тихо, проказник,
и деда не забывай.
Вас тошнит от слова "проказник"?
Меня -- всегда. Прямо вот едва
прочитаю -- бегу блевать.

На станции Трудная
(переход на Цейтнот-бульвар)
я стою, дожидаюсь поезда, голова
тяжела и болит --
в ней умище великоват,
непрерывно давит и жмёт.
Я смотрю на эти открытки
и думаю:
нет.

Поздравления -- как-то фальшиво,
пусть будут повестки в суд.

Скажем,
ранним утром первого января
их находит под ёлками
мрачная детвора.
Каждый,
каждый,
каждый ребёнок моей страны
получает такую -- в этом они равны.
Яркий праздничный бланк:
блёстки, ёлочка, завитки,
надлежит явиться,
печать,
дата вписана от руки.

И они идут,
мнутся сонно в очередях,
ждут, пока позовут, не ёрзают, не галдят.

Дальше светит в лицо гирляндой
следователь Декабрь.
Как ты вёл себя, крошка?
Не ври, не расстраивай старика.
Кем работает брат? Где мама была
шестого числа?
Вспоминай, на-ка вот для памяти
шоколад.

Дальше сотни судов, без огласки,
без суеты.
Всем известен судья Мороз --
ледяные глаза пусты,
не жалеет даже сирот, этим и знаменит.
Молоток стучит и стучит,
колокольчик звенит.

Осуждённых подержат в холодной
несколько дней
и отправят на север
строить дом из белых камней,
шить костюмы штатным Снегуркам,
чинить полозья саней.

Остальных кормят тем оливье,
что остался в тазу на дне,
и развозят на черной волге,
запряженной тройкой коней.
Деревянных синих коней.

Я стою на станции Трубная
(да-да, всё ещё на ней).

Продавец блестящих повесток
входит в вагон со мной
и кошмарным поставленным голосом,
прохаживаясь не спеша,
завывает:
купите открытку,
порадуйте малыша!
Сегодня у вас последний,
последний,
последний
шанс.

На двадцатый свой день рождения
молодой человек
получает в подарок гудение в голове,
упаковку тяжелых мыслей
и нервный срыв
в аккуратном конвертике от сестры.

Мать умилённо вздыхает: первый невроз,
сынок-то у нас подрос.
"Усы бы смотрелись лучше" -- отец острит,
отцу подарили артрит
на юбилей друзья в позапрошлом году,
с тех пор он живёт в аду,
с гордостью носит подарок:
вечно от боли хмур.
Работает на дому,
сто метров пройдёт куда-то -- полчаса посидит.

Страх купили в кредит:
нужная вещь, у соседей такой много лет уже,
едва помещается в гараже
(достался им, кстати, от предков в сорок втором:
поношенное добро).

Возвращаемся к имениннику.
Тот ликует: полный комплект
настоящего взрослого: газовый пистолет,
три неудачных романа, стопка скидочных карт,
уверенная манера, взятая напрокат,
красный бланк в драгоценных минусах
(в этот раз повезло),
в смс-архиве дюжина важных слов,
а теперь и невроз.
Завидуя сам себе,
именинник идёт к терапевту.
В среду, в обед.

Семейство копит на смерть,
откладывают с зарплат,
не ездят к тёплому морю, не едят шоколад.
Всё на общее дело, по копеечке, день за днём:
ничего -- соберём, и тогда-то уж
отдохнём.

Истончился день, нет тепла нигде,
мерзнут руки, кутаюсь в шарф.
В городском пруду я топить иду
народившихся ночью стишат.

Вот мешок в руке, и возня в мешке,
сонный лепет, беспомощный писк.
А вода пруда холодна всегда
и грязна, даже жалко топить.

Говорил мне дед, предавай воде
текст, где кроме воды -- ничего.
Говорил хирург: сотни две умрут
до того, как спасешь одного.

А вода пруда зелена всегда,
в ней кикиморы, ряска в ней.
А вода мутна, и не видно дна,
и не видно мешков на дне.

Свет мягок, и дверь заперта.
Здесь каждый -- с каким-то изъяном.
Вот малый, плюющий в стаканы.
Разделавший тётушку в ванной.
Пустивший каймана в фонтан.
Маньяки,
льстецы,
клептоманы:
коктейль для особых гурманов,
любителей слухов и тайн.
Скрестивший блоху и кота.
Учивший младенцев летать
ночами у края карьера.
Мошенники и браконьеры.
Воронам и крысам под стать,
внебрачные отпрыски ночи,
отбросы с самого дна,
неплохо живущие на
доходы с продажи почек.
Я тоже порою... а впрочем,
вам лучше об этом не знать.

Мы все не в своём уме.
Здесь каждый юрист и бармен
владеет своим амбаром
с довольно редким товаром --
от саламандр до комет.
В моём сундуке кентавр,
в мешке голова горгоны,
в жестянке спрут; гнев и гонор
в груди,
на ладонях тальк.
Здесь каждый -- брехун и плут,
мы лжем с душой, вдохновенно
о вечном, о снах, о бренном --
вы верите этим бредням,
на том и стоит наш клуб.

После всё, что от них осталось,
привезли в обувной коробке
два служителя Ордена Идиотских Подвигов.
Говорят, был не бой, а танец:
взмахи, па, искры, свист и рокот.
Свидетели плакали в голос, катарсис подлинный.

Говорят, узнав, как они погибли,
даже родня покатывалась со смеху,
впрочем, на панихиде всё было чинно.
Говорят, о них уже пишут гимны,
шьют в их честь сувениры из синтепона и меха,
тёзкам их наливают бесплатно вина.

Говорят, без упоминания их имён
не обходится даже репортаж о погоде,
даже интервью с заштатной кухаркой.
Все подряд слетелись, как мухи на мёд,
и изрекают разные глупости вроде
"Видно, Буджум ошибистей Снарка!"

Прелесть в том, что кто бы как ни галдел,
какие бы умники ни кружили звенящим роем,
чьих бы ни задевали чувств,
действительное положение дел
известно только мертвым героям.
И мне.
Но я промолчу.

...В каждой такой примерочной -- дивные зеркала,
В них ты всегда чуть краше и чуть стройней.
Правильный цвет парчи и расстановка ламп:
Фокус простой, но ты изумлен и нем...

Ты примеряешь преданность -- сорок шестой размер,
Преданность как-то не очень тебе идёт.
Энтузиазм пестрит.
Снобизм безвкусен и сер.
Радость уместна разве что под дождём.
Искренность дорого стоит.
Глупость ещё вчера
всю разобрали -- модный сейчас фасон.
Ты остаешься в белье (беспомощность)
и в башмаках (хандра).
Отодвигаешь шторку, выходишь вон.
Смотришь с улыбкой, как расступаются
гости и персонал,
Молча идёшь мимо касс,
манекенов,
мимо полок с тряпьём
К выходу. А снаружи на плечи
вдруг ложится весна.

Смотришь на новый наряд и думаешь:
О! Наконец, моё.

Первая часть здесь: http://lllytnik.livejournal.com/11187.html






Поэту нужен скромный тихий дом
С террасой, садом, баней и фонтаном,
Чтоб было, где в тоске лакать Бордо
И люто горевать по дальним странам.
Читатель напридумывал себе,
Что у поэта строчек целый баррель,
Что днём поэт играет на губе,
А ночью из волшебного амбара
Лопатой выгребает чудеса…
Едва ль узнает кто-то в целом мире
О том, как унизительно писать
В обычной пятикомнатной квартире!

Поэту нужно есть три раза в день
Икру, паштет, стерлядку с сельдереем,
Чтобы отринуть мысли о еде
И обратиться к ямбам и хореям!
Пусть даже у поэта нет икры
(Да, пусть! Поэт согласен и на это),
Поэту нужен санаторий «Крым»,
Холодная Москва вредна поэту!
Нам скажет и лингвист, и логопед,
И всякий труд научный говорит нам,
О том, как важен ультрафиолет
Для крепкого забористого ритма!

Поэту нужно музу понежней,
Развязную, желательно немую,
Но чтобы в ней читался некий нерв,
Бестрепетная преданность ему и
Пленительный изящный силуэт:
Чтоб бюст побольше, талия поуже…
А впрочем, это лишнее. Поэт
Согласен и на нескольких похуже.
Пусть будут симпатичны, но тихи,
Тогда к концу весны, а может, лета
Поэт, возможно, выдаст вам стихи,
А не пустышку в рифму, вроде этой.

В принципе, это должна была быть пародия на Олега Медведева (olegmedvedev). Но потом меня, как всегда, занесло не туда, и получилось непонятно что :-(

Карамельный Кот

Подустав от сплетен настырных шпрот
И вранья вчерашних котлет,
Полосатый, как торт, Карамельный Кот
Покидает тесный буфет.
Исчезает смрад, отступает страх, удается год,
Если в лунную ночь покидает буфет Карамельный Кот.

Он спешит, он ведёт шоколадный "Форд"
По фисташковому шоссе,
Он, конечно, сладок, но очень твёрд,
Он не трюфель — нравиться всем.
Вслед кричат: «Берегись, дурак», но ему плевать.
Он умеет смешить и придумывать вычурные слова.

У него полосатый цветной жакет,
Марципановое пальто.
Сорок лет спустя на любом лотке
Будут сотни таких котов.
А сейчас и хлеба-то вдосталь нет,
С каждым днём ты ближе к земле.
Но бывает, когда тебе десять лет --
Карамель важнее, чем хлеб.
В час, когда не останется больше сил, и далёк восход,
В твой блокадный город, мурча, войдёт Карамельный Кот.

Будет небосвод и высок, и чист.
И отец, и брат -- за столом.
Будет жженый сахар слегка горчить,
Растекаться в груди теплом.
Ты проснёшься и с этого дня будешь добр и смел.
У открытой створки окна в кульке лежит карамель.