У порога на выброс

сейчас все лежит на моей вине
максон я убил двух собак
я сломал окна в бане
я стрелял в ментов
мы выстрелили в телевизор
который тут стоял
что нам с этой поварешкой делать
которую я погнул
я просто ножик в руках держала
ничего не подразумевая
в итоге как-то так получилось
что они мне разрезали руки
и что с ней она в порядке
пишет что типа хочет
поговорить все такое
у нас еще сорок минут
две сиги осталось а было три пачки
алкаха осталась но мало
несколько дней три дня и три ночи
мы скрывались здесь
у нас еще сорок минут
соболь придет и убьет нас
да, нас могут убить
он не будет заламывать
соболь он убивает
бах-бах-бах и мы трупы
а менты и родители
где-то вон там вот стоят
они сейчас поддерживают
может хотят нас вернуть
было бы так всегда
вообще без базара
мы будем скучать безумно
любим прощайте прощайте
а менты и родители
где-то вон там вот стоят
посадят примерно
на лет двадцать пять
ну выйдем такие в сорок
получается такие йееее
а еще нам пиздят про то
что ничего не будет
а менты и родители
где-то вон там вот стоят

Красный всполох огня
выхватывает из мглы
силуэт персонажа:
погоня, горящий лес.
В этот раз ему повезёт --
прилетят орлы,
в крайнем случае --
Чип и Дэйл или МЧС.

Нам не нравится
в этом вымысле
ничего.
Мы не любим сам принцип,
а принцип всегда один:
не герой победил,
потому что фильм про него --
это фильм про него
потому,
что он победил.

Но у нас тут не Голливуд,
ходовой сюжет --
бесконечный Тарковский
в бархатной тишине.
Этот фильм обо мне,
если жухлый негромкий свет.
Этот фильм о тебе,
если света как будто нет.

Вот затылок в прицеле камеры,
съемка с рук,
персонаж слишком долго в кадре.
Пригнись, урод.
Всех, как снегом,
прикроет титрами поутру.
Это честный
и предсказуемый
поворот.

В царстве шума и сажи,
у железнодорожной насыпи
краски насухо
вытерты осенью и тоской.
Где-то здесь позапрошлый октябрь
надламывал нас и пил;
ястребино крича,
скорый поезд шел высоко.

Здесь-то ты и находишь мох --
невозможно бархатный,
за худыми хибарками,
мертвым пустым депо.
Настоящий, сырой,
из лесов со зверьём и бардами,
будто временно служит тут --
час, как принял пост.

Ты стоишь и смеешься,
смех расходится кольцами,
как же любит скитальца мир,
и любого, кто обречен.
Нежно гладишь свой город по мху,
изучая пальцами,
как любимую спину,
ключицу, шею, плечо...

Обещаешь себе не ждать
ничего хорошего,
будет крошево,
в мох запросишься, идиот.
Город вдруг содрогается,
ощущаешь ладонью дрожь его.
Это поезд идёт.

                                                Ильченьке ilyushka

Как под лысой горой собирают медведи хмель,
набивают подушки, вышитые крестом,
как в паучьих селениях шали плетут к зиме,
как луна наливается мутным молочным льдом,
как мертвеет трава, зябнут корни, чернеет пруд,
застывает стеклянной жилой подземный ключ,
как зайчата глодают ветки, дерут кору,
как горька брусника, мох мягок, и тёрн колюч.
По душистым еловым иглам, листве гнилой,
осторожно ступай, малыш, не порань ступней,
отыщи ветлу, полезай в дупло, там тепло.
Спи, малыш, до весны,
я найду тебя по весне.

Слушай, слушай, малыш, как вороны говорят,
как куницы и лисы учат щенков петлять.
В черных бочках моченые яблоки сентября,
в остывающей печке ящерка на углях.
Ищет, ищет Яга в лесу маслят да малят.
Гонит, гонит чертей со двора петушиный крик.
Под пятнистым коровьим боком телята спят.
Съест хозяин корову -- косточки прибери,
заверни в платок, завяжи простой узелок,
закопай в перекрестье дорог, поливай да пой:
утром вырастет вяз, полезай в дупло, там тепло.
Спи, малыш, до весны,
я вернусь за тобой весной.

Как бродячие псы жмутся к люкам у теплотрасс,
ветер стонет, изрезавши брюхо о провода.
Как закат исходит на лёд, меняет окрас.
Холод, холод идёт, тепла ему не отдай.
Избегай разговоров с людьми, не бери даров,
сны храни в кульке, к груди прижимай кулёк.
Ты для них артефакт, сердце лета, свежая кровь,
дефицитный продукт, редкий радужный мотылёк:
изловить, засушить, к стенке пробковой приколоть.
Не ищи ночлега -- в Коломенском старый дуб,
шесть веков ему. Полезай в дупло, там тепло.
Спи, малыш, до весны.
А весной я тебя найду.

В парках рядами ровными ржавые кроны и
ржавые фонари с паучьими городами внутри.
Близится время памяти, живые и теплокровные
перебирают хлам, листают календари.

Директора, консультанты, банкиры и дипломаты,
собираются на важные встречи, гладят рубашки,
в последний момент, подумав, кладут в дипломаты:
кто тряпичного зайца, кто ракушку, кто пряжку.

Фотомодели, телеведущие, светские дамы
собирают наряды, как мандалы -- крупица к крупице.
Каждая надевает нечто, о чем не помнит годами:
каштан на шнурке, кольцо из пластмассы, перо неизвестной птицы.

Если спросить об этом, они краснеют и сердятся,
потом говорят: "Вы разве не знали? Это теперь модно".
Память слегка холодит сосуды и достигает сердца,
лица и голоса хранятся в шкатулке на дне комода.

Много курю опять, это в сентябре-то,
внутренне сжавшись, пью свои двести грамм:
врач прописал мне водку.
И сигареты.
И задушевные разговоры по вечерам.
То есть, врачей было много.
Собрали кворум,
спорили,
слушали что-то в моей груди...

Мне непонятно, где добыть разговоры,
даже один.

Октябрьский мрак тревожней ночного зверька.
Волокна сна легче дыма, острее игл.
Бордовые призраки роз, засушенных в книгах,
Клубятся вдоль полок, стекают по корешкам.

Сгоревшие письма летят из камина в ночь,
Скелеты выходят из спален и гардеробов,
Запретные мысли в худых арестантских робах
Бредут по двору, заглядывают в окно.

Октябрь - репетиция смерти. Как бы легко
Строка ни вилась, голос только темней и глуше.
Из серых ракушечных бус выползают души
Моллюсков, погибших русалок и моряков.

А что октябрь? Он за горстку снов
как пить дать, тебя продаст.
А лето -- пером на воде писано,
и смерзлась давно вода.
Ходи и чвакай гнилыми, палыми
подкидышами листвы.
Ноябрь, помогая себе жвалами,
глотает тебя с головы,
Торопится, будто бы год не ел --
а тут вот удача вдруг.
Мотор покрывается колким инеем,
противно липнет к ребру.
Бумага пульсирует, дышит вся,
становятся буквы в ряд.
Паскудно живётся, но складно пишется
в утробе у ноября.

Приезжай,
загрузись в этот их корабль
и немного на нём поплавай.
Доплыви до меня, как весёлый джамбль --
синерукий, зеленоглавый.
Эта груда железа -- что решето,
так что рейс предстоит короткий.
Все их знаки и меры -- картон, фантом,
спасжилет для подводной лодки.
Тут не будет ужас тебя глодать --
воздух свеж, воротник не тесен,
просто волнам плевать на твою медаль
за заплыв в юниорском весе.
Просто вязь трафаретная на стене
расцветёт пароходной былью:
мы не хлюпаем по воде, о нет!
мы летим на подводных крыльях.

И вот тут настаёт ключевой момент
для заштатного рифмокрада:
что в сиянии неба, что в водной тьме --
всё равно страшновато падать.

А мораль бесхитростна и проста,
заучи и потом цитируй:
нестабильной плавучести решета
не хватает этому миру,
ненадёжности карт и дорожных лент,
любопытных и злых соседей.

Так вот кроки расстелят, всучат билет --
и дивятся, что мы не едем.