У порога на выброс

 — Надо травы написать овце, 

и овощей, — 
думает Нина, глядя на холст оценивающе, — 
Ощипанный натюрморт как-то краше даже,
но что нам заказчик скажет?
Что скажет на это заказчик, ответь, овца?

раз в год возникает необходимость
написать один
расхристанный длиннющий верлибр
о котором будут спрашивать
ну и зачем было записывать в столбик
это эссе

никто не любит верлибры
они не щекочут звучанием
не дают ритма который помогает идти и пробуждает
внутри что-то древнее низовое пещерное
не демонстрируют мастерства ювелира
не украшают ваш дневничок
вообще никак вас не обслуживают
это обидно

ну ничего
мне тоже обидно
я их тоже не люблю
неловкие плохо сидят полнят
их и не выучишь толком
приходится читать по бумажке
причем непривычно монотонно и отстраненно
как будто я это не я
а какой-то литератор
это отстой
кстати писать пространные стихи о стихах
еще больший отстой

но нам с вами придется потерпеть
нет ничего хуже
чем заранее думать о чьей-то реакции
и есть вещи которые преступно
драпировать изящной формой
вот например скандальный спектакль
модного режиссера
раздражающий стыдный
многие демонстративно сбегают с середины
и поэтому никогда не узнают главного
в финале артисты не выходят на поклон
как бы говоря
мы рассказали ужасную историю
хохоча и фиглярствуя
но нам совсем не смешно
и мы не понимаем как после такого
кланяться и принимать цветы

честно говоря
дарить цветы тоже странновато
как вы себе это представляете?
вы надавали мне оплеух
спасибо спасибо я так благодарен
и как изящно порхали руки
и как музыкальны были шлепки
просто уйти как-то честнее
человечнее что ли

в общем
мне все время кажется
что цветы и благодарности это поражение
а единственное регулярное что нужно оставить
это партитура пощечин
но в движении к жестокости и простоте
мешает конечно природная доброта
и младенческое будь нежнее делись совочком не кричи
мальчик тоже хочет лепить куличи
я скажу милицанеру он тебя заберёт
больно больно тебе иди я подую и всё пройдет

чувствуете? попёрли непроизвольные рифмы
пора встать из-за компьютера уйти на улицу
раскинуть руки как тот Ванюша
подуй на меня, пожалуйста

и когда в лицо ударит ледяной летний ветер
пополам с песком
облегченно рассмеяться

Джон Доу говорит Джону Роу:
что делаешь, делай скорее.
Джон Роу отвечает: Нет.
Джон Роу говорит: Мы уходим.

Они и правда уходят,
оставив позади
людей с мечами и кольями.
Обратите внимание, как тонко
художник отобразил смятение
на лицах оставшихся,
их бессильный гнев
и медленно подступающее
осознание
упущенного.

Это замечательная фреска.
Жаль, что мы не знаем автора,
как не знаем и имён
Джона Доу и Джона Роу,
потому что они ушли
и больше о них
ничего не известно.

Тем не менее,
здесь изображен
ключевой момент
всей нашей цивилизации,
так и запишите себе, дети.
Нужно ясно понимать —
всё могло повернуться по-другому.
И что было бы тогда?
Культура,
растущая из предательства?
История, начавшаяся с подлости?

Нет, это была бы катастрофа.
Невозможно.
Немыслимо.

как за вороновым полем на хуёвой горке
мышь полёвка дочкам шьет к платьицам оборки
юбки пышны платья жёлты иглы тонки юрки
будет свадьба хороша у меньшой дочурки

всю округу огласим писком воем рёвом
гости сядут песни петь в шесть рядов по рёбрам
светляки танцуют вальс марш гремят цикады
мы так рады видеть вас
рады рады рады

эх невеста весела и жених неробкий
молодые заживут в черепной коробке
больно хата хороша
будет место для мышат
вся поляна как в цветах
в ярких жёлтых лоскутах

трясогузки мчат на юг неизменным курсом
тише мыши я пою охнем и закусим
каплю маковой воды яблочком неспелым
посыпаем молодых
пеплом пеплом пеплом

Табличка на входе в эти стихи
гласит: осторожно! женское.
Рядом знаки:
высокое напряжение
и восемнадцать плюс.
Двое стоят в подъезде, тихи,
но чувствуется напряжение.
Она бормочет: Боюсь.

Он гладит белый пушок на шее, шепчет:
Моя хорошая,
не кипеши, вернусь, всё же армия, не тюрьма.
Если кто-то тебя попортит,
я тебя, разумеется, брошу.
Что поделать, мужская гордость,
ты должна понимать.

И она понимает,
понимание вещь полезная.
Свет из чьей-то двери, как лезвие,
отрезает ей голову по ключицы.
Она и сама себя бросит,
если что-то такое случится.
Каждый день наряжается и боится.
Боится и красит ресницы.
На случай беды договариваются так:
она пришлет телеграмму, условный знак,
одно только слово -- слоненок, трамвай, корица.
Увидел и знаешь -- можно не возвращаться.

Если выпить весь страх,
в сердце будет кристалл в полтора карата,
троллий осколок, семечко сталагмита.
В декабре их распишет толстая женщина,
в униформе синего цвета.
В июне она повзрослеет,
родит мне старшего брата,
красивого, в мать:
ледяное уральское небо, пшеничное поле.
Станет мало спать и плохо учиться в школе.

Здесь бы нужен некий финал,
неожиданный, мудрый, резкий.
Но для этой истории автор
спустился до уровня поэтесски --
это когда вместо якобы новых форм
просто солнце сквозь занавески.
Не хотелось, но вот пришлось,
простите , мышата-критики,
прощайте, надежды питавшие трясогузки.
Все диалоги надуманы,
все персонажи случайны,
даже те, что стоят по сей день у меня за плечами,
в страхе, в любви, в подъезде,
в семидесятом году.
Слушают клекот времени,
дышат, ждут.

сейчас все лежит на моей вине
максон я убил двух собак
я сломал окна в бане
я стрелял в ментов
мы выстрелили в телевизор
который тут стоял
что нам с этой поварешкой делать
которую я погнул
я просто ножик в руках держала
ничего не подразумевая
в итоге как-то так получилось
что они мне разрезали руки
и что с ней она в порядке
пишет что типа хочет
поговорить все такое
у нас еще сорок минут
две сиги осталось а было три пачки
алкаха осталась но мало
несколько дней три дня и три ночи
мы скрывались здесь
у нас еще сорок минут
соболь придет и убьет нас
да, нас могут убить
он не будет заламывать
соболь он убивает
бах-бах-бах и мы трупы
а менты и родители
где-то вон там вот стоят
они сейчас поддерживают
может хотят нас вернуть
было бы так всегда
вообще без базара
мы будем скучать безумно
любим прощайте прощайте
а менты и родители
где-то вон там вот стоят
посадят примерно
на лет двадцать пять
ну выйдем такие в сорок
получается такие йееее
а еще нам пиздят про то
что ничего не будет
а менты и родители
где-то вон там вот стоят

Пришедший потеет,
клетчатый мнёт засаленный,
дышит тяжко, не сбросил еще маеты вокзальной.
А у хозяина белая печь с изразцами,
стол мореного дуба, ниша с ларцами.

Хозяин выходит выспавшийся, степенный.
Пришедший ныряет к нему дельфином,
брызгая пеной.
Кровати панцирные голодают, начальник,
беснуются, бьют копытом, визжат ночами,
нянечке ногу отгрызли третьего дня,
едва откачали.
Чавкают сливами стылые душевые,
надобны свежие, теплые и живые.
Кто говорил, жратвы хватит с горочкой,
уж не вы ли?
Пришлите молочных новеньких
тыщу другую,
а мы вам старших сторгуем.
Ими стальные хрустят,
только забрасывать успевай.

Хозяин колонна черная,
на колонне
хмурится голова.
Какой я тебе начальник, убогий,
уймись уже, проходи, отдохни с дороги.
Чаю выпей, стальные сыты
и не твоя забота,
беды ваши уладим, вышлем пока кого-то,
вы пока продержитесь месяц-другой.
Дальше закон продавим -- хлынут рекой.
Там уж не то что от голода вас избавим,
сможешь тропинки на даче мостить
зубами.

Приезжий пятится, крестится,
не может остановиться,
отвергает и чай, и коньяк,
и суп из домашней птицы.
Думает: вроде старинный дом,
а не скрипят половицы.
Идет, не оглядываясь, к подъехавшему хюндаю,
шеей чувствует -- наблюдают.

Хозяин гудит в телефон:
день добрый, у нас всё в силе?
Поглаживая занавесочку
в русском стиле.

Как же это возможно? -- тихо бормочет Яша.
Нет, не может этого быть.

Мы толпимся вокруг, в смятении хмурим лбы.
Ох и скверный же день, и ладно бы день, вся наша
жизнь полгода назад скукожилась,
сорвалась да и полетела.
А теперь еще это тело.

Час назад оно было дедом,
безобразным, скрюченным, но одетым
по забытой моде -- в ливрею, то есть останки ливреи.
Мы виновато смотрим, он на глазах сереет.
Перчатки, беспомощно белые,
когда-то белый жилет --
как последний мартовский снег
на нашей бедной земле.

Мы кроемся черти где,
должно быть, уже дней двадцать.
в Харьков нельзя, уехать пока нельзя.
Каждый успел хоть раз
придумать пойти сдаваться.
Откуда всплыл этот Яша?
Волнуясь и лебезя,
сулил пустующий дом:
"Застрелен прежний владелец,
он и не жил там, издалека владел.
Вокруг были дачи, да люди куда-то делись.
Разместитесь, отсидитесь.
Выломать дверь -- всех дел".

Всех дел. Полоумный лакей
рванувший на нас из пыли --
игрушечный, жалкий нож, столовое серебро.
Пытался меня достать, но царапнул еле.
А я вот его достал -- своим стальным, под ребро.

И вот мы стоим, час назад -- офицеры,
теперь бандиты.
Где тут дворницкая? Может, целы
еще лопаты.

Как же это возможно? -- всё стонет Яша.
Верно, ему лет сто.
Как он жил здесь, что делал?
Сам себе подавал пальто?
Он тогда уж, при господах, был трухлявый, дышал едва.
Ты иди, говорю, копать уже, а не то
будем день тут с ним куковать.
Видишь, там одинокая яблоня, вот под ней.
По-людски похороним, среди корней.
Яша покорно идет
и бурчит под нос себе еле слышно:

Это вишня.

Сегодня почитаю стихов в Одессе, в книжном клубе Гиппокампус, на Пастера д.60.
Начало в 19.00, вход 50 грн, буду читать хорошо, а плохо не буду.
Приходите, давно мы с вами не виделись, дорогие одесситы и гости города-любовь)