У порога на выброс

Третий раз тебе повторяю,
верни мне мать.
я вспорю твоё брюхо, напихаю камней и веток.

Рыба бьется, как рыба об лёд,
объясняет и так и этак,
но сдается и понимает, что проще дать.
Не отпустишь на волю старуху добром,
ну что ж —
брось под печь моё слово, спи себе на полатях.
Слышь, она придёт не одна, ты готов принять их?
Всех ли знаешь ты, недоумок, кого зовёшь?

Он врывается в избу,
рукавом утирая лоб,
вносит запах браги и пота -- дух человечий.
И швыряет в подпечье косточки щучьей речи,
щучью песню мычит в теплый зев,
свиристит в хайло.

К ночи печка проснётся, застонет и задрожит,
отзываясь на странный стрёкот в далекой чаще:
и родит их — в золе и глине, слепых, молчащих —
одного за одним, дымящихся, как коржи.

Завизжат невестки, братья выкатятся, бранясь.

Первой встанет она,
или некто в её обличьи,
вскинув тощие руки, вертя головой по-птичьи,
выдыхая с кошмарным хрипом мальков и грязь.
За спиной отец -- опалённая борода.
Следом старшие сёстры -- беззубы, простоволосы.
И десятки других: все, как он, черны и курносы,
держат копья, кирки и клещи, серпы и косы.
Ходят, шарят ладонями, трогают всё без спроса,
кружат, мнутся, зудят, как осы,
скрежещут “дай”.

Он влезает на печку, спасаясь, как от реки,
от кишащих внизу голов, и локтей, и пальцев.
Печь срывают с помоста под хохот "пора купаться"
и выплескивают во двор, как мосол с водицей,
выбив дому родному и рёбра, и позвонки.

Поднимают на плечи, покачивая, несут,
подминая случайно встреченных на дороге.
Все: поеденные чумой,
порубленные в овраге,
изведенные голодом,
смолотые в остроге,
отравившиеся полынью,
угодившие в полынью.
Дура, просто верни мне мать.

Все шагают к царю --
немного потолковать.

как ладьи изрезали плоть реки
как бобров утягивает под киль
как ползут по полю волков полки
у степи на холке
торчком штыки
как дрожат зайчишки в кустах ракит
велики им сабельки и портки
и сердечки зайчикам велики
бьются рыбой в ребра
стучат в виски

а напишут
мчались за мать
отца
трубы
скажут
выли
кимвал бряцал

хуже зайки серого
нет бойца
кроме страха зайке никто не царь
он лежит в атаку
не двинется
тьмой плюёт война
каракатица
смерть губами чмокает
ца ца ца
не вдохнуть
не поднять из травы лица

зайка
трус и тряпка
и бездарь
но
только он найдёт нас
сойдёт на дно
только зайчик маленький сунет нос
в самый гиблый омут
в гнилую ночь
страшно страшно тошно
темно темно
он дрожит от ушек
до ватных ног
но плетётся
жалкий
больной
смешной
за тобой
и потом за мной

Каравай-каравай,
мы сидим по краям каравая
и от края до края вскрываем,
закатом кровавя.
И тропинка, как рана
кривая, от края до края,
от тревоги-ноябрьские-кроны
до паники-сорваны-краны.

Каравай-каравай,
с полотенца под свод домовины.
Режем на половины,
и каждую на половины.
Всяк,
отведавший хлеба Иванова,
станет Иваном.
Мы берем по куску,
крепко солим,
виной запиваем.

Каравай-каравай,
черный боб в чьем-то ломтике
скажет о чем нам?
Кто проглотит его
и, петляя, уйдёт обреченным?
Ты проглотишь его,
и, петляя, уйдёшь обреченным,
под разделку расчерченным
вниз от плеча
до печенок.

Вот такой ширины,
вот такой глубины, да на сотню.
Серый ломтик
февральской брусчатки,
посыпанный солью.
Память выдохнут свистом,
вступают бойцы и паяцы.
Черный боб тихо дремлет внутри,
будет время --
пробьётся.


--------------------------------------------
И здесь же, чтобы не потерялось, перевод.
Автор перевода -- Дмитрий Никишин (г. Киев)

***
Коровай-короваю
Сидимо по краях короваю
І від краю до краю вскриваємо
кривавлячи заходом сонця
І стежинка, мов рана
Крива, і від краю до краю
Від тривог листопадових крон
До паніки зірваних кранів

Коровай-короваю
З рушника та під спід домовини
Ріжемо на половини
І кожну ще на половини
Той, хто спробував хліба Івана
Сам стане Іваном
Ми беремо шматки
Міцно солимо
Виною запиваємо

Коровай-короваю
Чорний біб у чийсь скибочці
Скаже про що нам?
Хто його проковтнЕ
І, петляючи, піде прирЕченим?
Ти його проковтнЕш
І, петляючи, підеш прирЕченим,
Під розділку розчЕрченим
Вниз від плеча
До печінок.

Ось такої ширини
Ось такої глибини, та на сотню
Сіра скибка
ЛютнЕвого бруку
Що посипана сіллю
Пам"ять видихнуть свистом,
Бійці та блазні постануть
Чорний біб тихо спить всередині
Час настане -
проб'ється.

Нитке должно тянуться,
веретену вертеться,
а молодой царице —
не покидать светлицы.
Сидит у окошка, экая цаца.
В руках то пяльцы, то спицы.
Лицом темна, по спине струится
смоляная косица.
Надо ж было царю жениться
на этом лесном уродце.

Привел из чащи, бабы смеются:
"Изловил, как куницу".
Без неё ему, мол, не спится,
не воюется, не поётся.
Где в лесу ей было умыться
или напиться?
Ни ручья, ни колодца.
Только черная гнилая водица
в кабаньих следах на болотце.

На сносях уже, и всё не стыдится,
на месте ей не сидится.
Мимо пройдёт: крынки бьются,
в трещинах кувшины и блюдца.
Каждый вечер то медведь, то лисица
приходят к ней повидаться.
Призадумайтесь, братцы.
Что может у такой народиться?

Как пойдёт на реку за солнцем
любоваться стрекозьим танцем,
там она должна и остаться.
Хватит причитать и креститься.
Следуйте за ней вереницей,
закройте платками лица:
всех припомнит,
коли вернётся.

Нитке должно тянуться,
веретену вертеться,
а молодой царице —
в Духов день из воды казаться,
ниток просить, тряпицу —
обернуться,
согреться.

Утром мать и отец
идут в детский сад.

Как раз поспел урожай - на ветвях висят
тяжелые пухлые дети с розовыми боками,
в рубашках из свежих листьев,
с крепкими черенками,
нежные, полупрозрачные - косточки видно насквозь,
бери и срывай, коли нашел своего.

Мать говорит,
иные берут по пять,
нашего снова нет, сколько можно ждать?
Я бы его любила,
кормила, купала, ласкала.
Поищи нам, отец, кого-нибудь среди палых.

Паданцы прячутся у корней, пугливые, как зверьки,
у них помяты бока, поломаны черенки,
их собирают в корзины и выставляют на вход,
вдруг кто-нибудь возьмёт.

Хмурый отец садится возле корзин,
думает: хоть бы сын...

Мать и отец возвращаются шумной улицей.
Он то хохочет, то вдруг начинает хмуриться.
Осеннее солнце гладит бурые крыши.
У неё в подоле шевелится, хнычет, дышит

и пахнет яблоками.

Ванька с размаху в стену втыкает нож: "как потемнеет лезвие -- кличь подмогу". Тащит к двери рюкзак, на больную ногу тяжко ступая. Молча глядит в окно. Там, за окном, сгущаются облака, тает кармин заката, поют сирены. Марья сидит, к груди подтянув колени, часто моргает, пялится на плакат со знаменитой четверкой из Ливерпуля, думает про себя "кто ж тебе поможет: глуп, неудачлив, хром, и такая рожа, будто в младенчестве в уксус тебя макнули".

Ванька шнурует ботинки, берет тесак, думает про себя "Не реви, ну что ты, ну некрасив, ну глуп. Тоже мне, забота. Ты у меня -- за ум, ты -- моя краса". Сам затворяет дверь, входит в темный лифт, едет, от вони рукой прикрывая нос. Марья себе позволяет немного слёз: ровно три капли и сдавленный жалкий всхлип.

Где-то за МКАДом -- бархатные поля. Ветер свистит, злые вести несёт с востока. Роща за окнами шепчет: суха осока, нежен шиповник, глух камень, сыра земля. Марья сидит на месте. Два дня. Две ночи. Что-то поёт под нос себе, как умеет. Вечером третьего дня нож в стене чернеет и начинает плакать и кровоточить. Марья хватает гладкую рукоять, тащит его из стенки, выходит в город. Думает про себя: "я иду, я скоро, ты постарайся как-нибудь устоять..."