У порога на выброс

 — Надо травы написать овце, 

и овощей, — 
думает Нина, глядя на холст оценивающе, — 
Ощипанный натюрморт как-то краше даже,
но что нам заказчик скажет?
Что скажет на это заказчик, ответь, овца?

Пришедший потеет,
клетчатый мнёт засаленный,
дышит тяжко, не сбросил еще маеты вокзальной.
А у хозяина белая печь с изразцами,
стол мореного дуба, ниша с ларцами.

Хозяин выходит выспавшийся, степенный.
Пришедший ныряет к нему дельфином,
брызгая пеной.
Кровати панцирные голодают, начальник,
беснуются, бьют копытом, визжат ночами,
нянечке ногу отгрызли третьего дня,
едва откачали.
Чавкают сливами стылые душевые,
надобны свежие, теплые и живые.
Кто говорил, жратвы хватит с горочкой,
уж не вы ли?
Пришлите молочных новеньких
тыщу другую,
а мы вам старших сторгуем.
Ими стальные хрустят,
только забрасывать успевай.

Хозяин колонна черная,
на колонне
хмурится голова.
Какой я тебе начальник, убогий,
уймись уже, проходи, отдохни с дороги.
Чаю выпей, стальные сыты
и не твоя забота,
беды ваши уладим, вышлем пока кого-то,
вы пока продержитесь месяц-другой.
Дальше закон продавим -- хлынут рекой.
Там уж не то что от голода вас избавим,
сможешь тропинки на даче мостить
зубами.

Приезжий пятится, крестится,
не может остановиться,
отвергает и чай, и коньяк,
и суп из домашней птицы.
Думает: вроде старинный дом,
а не скрипят половицы.
Идет, не оглядываясь, к подъехавшему хюндаю,
шеей чувствует -- наблюдают.

Хозяин гудит в телефон:
день добрый, у нас всё в силе?
Поглаживая занавесочку
в русском стиле.

Умный оборотень
всегда готов к полнолунию:
снял одежду заранее, разложил на полу её.
Всё понятно: загнал добычу -- рви и кромсай её.
Никаких сюрпризов.
Чёткое расписание.

А не как у меня:
срывы, тёрки с работодателем,
за версту несёт то ли дольником,
то ли дактилем.
Сплевываешь маяковщину
ртом перекошенным,
кружишь часами над трассой
голодным коршуном
в ожидании ритмов, дорогу перебегающих
(вон один семенит и не видит в небе врага ещё).

Просыпаешься часто из вторника
сразу в пятницу,
все свидетели либо пялятся,
либо пятятся.
Весь в налипших перьях
и золотой пыльце,
музья кровь на пальцах и на лице.

Умный оборотень красив,
безупречно выточен.
Вежлив с вами, хотя, казалось бы, вы-то, вы-то чем
заслужили?
Ничем.
Просто просто быть милосердным
будучи трехметровым, клыкастым, серым.
Умный оборотень рассеян порой нарочито, но
где, когда и насколько его накроет -- давно рассчитано.

Я же -- злой суетливый зверь -- вне систем, вне времени.
Я могу вас сжевать и не вспомнить вашего имени.
Я не знаю ключа, запускающего мутацию,
я боюсь превратиться однажды -- да так остаться.

Что-то страшное
караулит меня на выходе из норы.
Там, где вчера был его укус,
утром вспух нарыв.
И уже непонятно, можно ли вырваться из игры,
столько лет учусь говорить слова --
получается только рык.

Костик

Ветки тополя солнце ранят, небо красным сочится в воду. От канала исходит холод, что-то мутное и сырое.
Константин собирает в ранец спички, комиксы, бутерброды. Он пойдёт на пустырь за школой вербоваться в супергерои.
Папа вечно твердит, что обувь говорит о владельце много: Константин намывает кеды, только б было поменьше луж бы. Небо тихо линяет в кобальт, Константину пора в дорогу. Там, где стелется вдалеке дым, ждёт агент сверхсекретной службы. У агента крутая ксива, кейс с оружием, пропусками, желтоватой жидкостью в шприце (супер что-то там "кат..." для генов). Если в Костике есть сверхсила, сразу станет ясно, какая. Костик хочет потрясно драться. И летать. И глаза с рентгеном.
Во дворе суета и гомон, малышня, старики на лавках, скрип качелей, и нет печалей. Костик тихо крадется мимо. Он бесшумно идёт вдоль дома, как котенок на мягких лапках, представляет себя с плечами, толстой шеей и грозной миной.

Под ногами мерзкая кашица, за спиной громада лицея: особняк с крылатыми гадами, подпирающими колонны. Константин по ухабам тащится и, минутах в пяти от цели, спотыкается, ахает. Падает. Прямо в лужу, плашмя, как клоуны.
"Всё, приехали. И куда теперь ты попрешься -- с такой-то рожей? Человек-из-глины-и-глупости, Гряземэн, Супермокрый Малый. Дуй домой -- там книги, солдатики, тёплый плед. А завтра, быть может... Интересно, мама меня простит?" -- Константин бредёт вдоль канала. Константин проклинает сырость и неуклюжесть свою щенячью. Духи сумерек, злые гремлины провожают его до дома, щепчут вслед "не теряйся, живи, расти", в тень клыкастые морды прячут, ускользают в синь акварельную.

Взрослый с кейсом найдёт другого.

Ян

Ян снимает тесный пиджак - жара. Ян завязывает шнурок и идёт, торжественный, как жираф: властелин окрестных дворов, ободряющий встречных "выше нос!", прядь откидывающий со лба, похититель коктейльных вишенок, дрессировщик бездомных собак, ужас кошек, любимец тётушек, продающих холодный квас, обладатель рекордно больших ушей и немыслимо синих глаз.
Ян шагает мимо цветущих лип, белых статуй, клумб и колонн к старой иве с косами до земли и бугристым больным стволом. Под корнями ивы закопан клад в старой банке из-под конфет: череп крысы, бусина из стекла, костяной пожелтевший ферзь, ключ с резной бородкой, перо совы или, может быть, пустельги, деревянный рыцарь без головы и десяток помятых гильз. Ферзь - большая ценность, сосед вчера за него предлагал свечу. Бусину с восторгом возьмет сестра, может, станет добрей чуть-чуть. За перо и череп дают пинцет и пластмассовый автомат. Но сегодня у Яна другая цель - только ключ он кладет в карман.

Дверь ждала давно. Тридцать лет во сне, в тишине, в духоте, в пыли. Дверь пока молчит. Через пару дней запоют две её петли.
Нас учили страшиться чужих людей, злых микробов и вещих снов. Мы чертовски бдительны на воде, на пожаре и в казино. Мы седлаем ветер, изводим крыс, но забыли, как быть с дверьми... в полумрак чердачный, на гребни крыш, в небольшой человечий мир дверь глядит из савана паутин, взгляд её холоднее льда. Синеглазый мальчик уже в пути. Будет весело, как всегда.

Я прохожу мимо, а они мне шепчут, не открывая рта:
ты, говорят, не девочка, а мечта,
коса у тебя густа,
зелены глаза и нежны уста,
приходи, говорят, поболтать.
У нас, говорят, красота,
не то, что у вас там.
А то и вовсе оставайся у нас,
здесь уют, тишина,
земляника, ландыши, белена.
Оставайся, ты нравишься нам.

Я говорю, куда мне... и так полный воз вас тут.
И к тому же, мне рано - малолеток нигде не любят.
Они говорят, у нас нет ограничений по возрасту,
глянь на Оленьку, восемь лет - а уже в клубе.

Я смотрю на Оленьку,
та улыбается мне сквозь ретушь.
Я говорю: "Нет уж!"
И бегу, отбиваясь
от назойливых рук листвы,
к живым.

В окнах маячат узкие тени веток.
Он открывает дверь, раздвигает шторы.
Он говорит, проснись, за окошком лето,
Смоемся к морю.
Он говорит, я умру, между рёбер колет.
Он говорит, хватит игр, я сдаюсь, послушай.
Он ей приносит вредную кока-колу,
Гадкие суши.

Он начинает кричать: ну чего ты хочешь?
Каждое утро мольбы, уговоры, пассы...
Я прекращу войну, я построю хоспис,
Встань, просыпайся.
Слухи о спящей принцессе катают в прессе.
Капли, панк-рок, инъекции, лёд за ворот...
Десять придворных врачей казнены, и десять
Ждут приговора.

Старый король смолит, утонувши в кресле.
Он ведь неплохо танцует, воюет, чинит…
Он устранил бы любую причину, если б
Знал, в чем причина.
Ни прорицаний, ни яблок, ни ведьм, ни прялок,
Всё было в норме, во всяком случае, внешне.
Просто причин просыпаться ничтожно мало
Глупость, конечно.

Вечер неспешно стынет, приказы розданы.
Сказка идёт, как идёт, и не поспоришь с ней.
Старый король закупается папиросами,
Мазью от пролежней.

Федор

Федор живёт на свете четыре года.
Федор умеет читать, писать своё имя,
Греть себе суп, разводить от изжоги соду...
Федор берет табуретку, включает воду,
Федор умеет мыть за собой посуду:
Он точно знает, ЧТО будет, если не вымыть.

Мама уходит вечером на работу,
Красит ресницы возле трюмо в прихожей.
Федор привык не плакать. Молчит, как в вату,
Даже когда она уходит в субботу,
Даже когда она приходит избитой.
Федор боится только ножей и ложек.

Их нужно, драить, чистить и прятать сразу,
Нужно связать все ручки, закрыть все двери.
Главное, не оставить где-нибудь лаза:
Если забыть -- оживают и в щели лезут;
Мама смотрела федоровы порезы,
Он ей рассказывал всё, но она не верит.

В детском саду дивятся: "Какой парнишка!
Умненький, аккуратненький, честный, кроткий".
Ах, поглядите, Федя убрал игрушки!
Ах, полюбуйтесь, Федечка чистит чешки!
Федор, сжав челюсти, моет чужую чашку --
Чашки не нападают меньше, чем ротой.

Тим

Тим Вербински не может заснуть третий час кряду:
Чьи-то когти скребут по паркету совсем рядом,
Он сегодня в комнате не наводил порядок,
Мама строго сказала, что к таким вот неряхам
Ночью часто приходят сказочные уроды,
И от них не спасут ни спасательные отряды,
Ни различные хитрые страхоотводы.
Тим натягивает одеяло на подбородок,

Он лежит, зажмурившись, дышать старается тише
Это гремлины, он узнал, он их видел в книжках.
Он сильнее сжимает плюшевого зайчишку
И подбадривает себя: дескать, он мальчишка --
Не какая-нибудь девчонка.
Но скрежет слышен
Даже вовсе не на полу, а гораздо выше.

Тим пытается думать: "Какие у них лица?
Нужно позвать маму. Или полицию.
Ночь скоро кончится..."
Ночь всё длится и длится.
Тим не шевелится -- страшно пошевелиться.
Тим начинает потихоньку молиться.

Он обещает отдать свои вкладыши
и вернуть сестре её бусы,
Всегда доедать свой ужин, даже когда сыт,
Мыть, приходя с прогулки, грязные бутсы...
Только пусть они уберутся.
Пусть уберутся.

А они всё сопят, скребутся
и шепчут сипло:
"Ну какой же ты мягкий, розовый и красивый",
"Ну же, глазки открой, ждать рассвета не хватит силы",
"Мы тебя заберём в свои норы -- там славно, сыро",
"Мы съедим тебя в бутерброде с луком и сыром"

Утром мама Вербински
не найдёт
своего сына.