У порога на выброс

раз в год возникает необходимость
написать один
расхристанный длиннющий верлибр
о котором будут спрашивать
ну и зачем было записывать в столбик
это эссе

никто не любит верлибры
они не щекочут звучанием
не дают ритма который помогает идти и пробуждает
внутри что-то древнее низовое пещерное
не демонстрируют мастерства ювелира
не украшают ваш дневничок
вообще никак вас не обслуживают
это обидно

ну ничего
мне тоже обидно
я их тоже не люблю
неловкие плохо сидят полнят
их и не выучишь толком
приходится читать по бумажке
причем непривычно монотонно и отстраненно
как будто я это не я
а какой-то литератор
это отстой
кстати писать пространные стихи о стихах
еще больший отстой

но нам с вами придется потерпеть
нет ничего хуже
чем заранее думать о чьей-то реакции
и есть вещи которые преступно
драпировать изящной формой
вот например скандальный спектакль
модного режиссера
раздражающий стыдный
многие демонстративно сбегают с середины
и поэтому никогда не узнают главного
в финале артисты не выходят на поклон
как бы говоря
мы рассказали ужасную историю
хохоча и фиглярствуя
но нам совсем не смешно
и мы не понимаем как после такого
кланяться и принимать цветы

честно говоря
дарить цветы тоже странновато
как вы себе это представляете?
вы надавали мне оплеух
спасибо спасибо я так благодарен
и как изящно порхали руки
и как музыкальны были шлепки
просто уйти как-то честнее
человечнее что ли

в общем
мне все время кажется
что цветы и благодарности это поражение
а единственное регулярное что нужно оставить
это партитура пощечин
но в движении к жестокости и простоте
мешает конечно природная доброта
и младенческое будь нежнее делись совочком не кричи
мальчик тоже хочет лепить куличи
я скажу милицанеру он тебя заберёт
больно больно тебе иди я подую и всё пройдет

чувствуете? попёрли непроизвольные рифмы
пора встать из-за компьютера уйти на улицу
раскинуть руки как тот Ванюша
подуй на меня, пожалуйста

и когда в лицо ударит ледяной летний ветер
пополам с песком
облегченно рассмеяться

Забыла тебе рассказать,
сегодня в вагоне напротив меня
сидело пять человек.
И у каждого была татуировка.

Я не выдумываю.
Я даже прошлась вдоль лавок,
якобы к карте метро,
но на самом деле посмотреть,
а вдруг весь вагон в наколках.
Вдруг в городе какой-то фестиваль.
Но нет,
только напротив меня,
у каждого была татуировка.

Молодая женщина
с дельфином на щиколотке,
выцветшим, но улыбающимся,
как на рекламе дельфинария
где-то в Харькове
или в Одессе.
Мастер был симпатичный,
она сказала, я обожаю дельфинов,
он промолчал.

Старик
с волнами морщин на лбу,
такой глубины,
что в них можно прятать мелкие монеты
с затонувшего и поднятого
испанского галеона.
В синем пятне
на тыльной стороне ладони
всё ещё угадывается якорь.
Плечо скрыто рубашкой,
но на нем должна быть русалка,
он говорил с ней только что,
сказал, я еду, уже на Коломенской,
ставь греться суп.

Юноша со свастикой
на плохо выбритом черепе.
Умно: когда через год
он пойдёт торговать сантехникой
в папину фирму,
он просто перестанет бриться
и будет юноша с челкой,
какой у вас бюджет,
я могу вам предложить три варианта,
вот ещё такого же плана.
А лет через семь облысеет
на радость тестю-еврею.

Мужчина в спортивном,
серый, как с черно-белой пленки,
похожий на грифа или хореографа.
На пальце чернильный перстень,
плохо спрятанный под настоящим,
дешевой печаткой из перехода.
На верхней печати крест,
а что на нижней -- не видно,
истории не будет.

Парень в дредах, весь чистый комикс,
татуировщик.
Обитает тут третий год,
учился, конкурсы, переехал.
А до этого сидел в свом маленьком
курортном городе,
бабочки, купола, завитушки,
двести маленьких Кокопелли,
и, конечно, дельфины.
Девушки говорили,
я обожаю дельфинов.

Все обожают дельфинов,
нельзя не любить того,
кто так улыбается.

Из ста человек, знающих твое имя,
тридцать пишут его неправильно.

Сорок читали только один,
самый твой нелюбимый текст,
написанный в шутку, от скуки.

Он покорил их, они плакали.

Каждый десятый копирует
без первой строки,
или последней строфы.

Или напротив, вместе с какой-то репликой,
не имеющей к остальному отношения.
"Готовила сегодня куриную грудку,
белеет парус одинокий..."

Следующий копирующий уже думает,
что вот это, про грудку - часть текста.

И ничего, ничего в нём не протестует,
не корчится
от лишнего фрагмента,
неуместного и непонятного.

Примерно половина
в принципе не понимает, о чем речь,
не слышит ритма,
не видит рифм, если они сложнее, чем
"сурок-шнурок",
и стоят не в конце строки.

Семеро
обязательно прибегут похвастаться,
что всё поняли,
узнали аллюзию,
оценили шутку.

Удовольствие от ощущения себя понимающим
очень сильное,
его трудно чем-то перебить.

Двадцать любят твой самый страшный,
личный и больной,
потому что он про них.

Они так и говорят: "это про меня".

Нужно сразу смириться:
если ты что-то опубликовал
это действительно уже не про тебя,
а про них.
Хочешь оставить себе –
жми F8, а не "отправить".

Три приличных пожилых дяденьки
пишут отечески:
"Завязывайте с глупостями,
научитесь лучше варить борщ".

Две трети твоих друзей
с ними согласны, но никогда
ничего тебе не говорят.
Потому что вежливые.

Вообще ни один из тех,
кто мог бы сказать осмысленное,
не выдал и слова по делу.

Максимум сдержанное одобрение.
Раз в полгода,
при условии,
что к тексту ещё нет тридцати комментариев,
с которыми стыдно показаться
в одном ряду.

Если тебя знает не сотня, а тысяча,
все цифры следует умножить на десять.
Осознать, что так будет всегда и во всём.
И больше не возвращаться к этому.

Потому что ты всё равно шарлатан,
самозванец и позёр.
Например, эту глупую отповедь
будешь нагло выдавать за стихи.

Потому что главный читатель
умер за два года до выхода книги
и ровно через месяц после первого концерта,
о котором не знал,
оттого что ты трус,
и вообще никогда ему не рассказывал,
что занят такой ерундой.

Всё думал,
сначала добьюсь чего-нибудь,
и вот тогда.